|
| Царица Радости |
СВЕТЛАНА МАКСИМОВА
ЦАРИЦА РАДОСТИ
(Центральный Издательский Дом)
Москва 2008
* * *
Радуйся, душа моя, радуйся!
Кто же знает, что будет с тобой
за порогом полночной радуги,
где пойдешь по тропинке босой.
Радуйся, душа моя, радуйся!
Посмотри - расцветает жасмин.
Он белей одинокого паруса
в этом веке горящих витрин.
Потому удивляйся и радуйся,
постигая свое родство
с этой силой и этой слабостью,
с шелестящей под ветром листвой.
Сколько можно пугаться и прятаться
в зарифмованную скорлупу.
Лучше радуйся, дурочка, радуйся
Золотому клейму во лбу.
Освещает оно над пропастью
не мосток, а волшебную нить,
по которой скользишь ты с робостью,
не сумевшая разлюбить
никого, ничего... Так надо же
Всех успеть навсегда обнять.
Ведь пока ты, сестрица, радуешься,
Бог рождается в мир опять.
* * *
Я часто вижу Гарсия Лорку
в последнем сне Сальвадора Дали -
поэта Бог посылает в Гоморру,
и жест прощальный мерцает вдали.
Уже не образ, но только облак,
Он подтверждает подобье свое,
свои приметы двойного пола
и на двойное шлет бытие.
Ты можешь быть целым миром не понят,
и целый мир вызывать на бой.
Но что такое любая бойня
в сравненье с той, где не понят собой.
Тебя однажды в Гранаде спросят:
«Зачем ты пишешь стихи?»
В ответ
Ты, как дитя, ты ответишь просто:
«Чтоб все любили – весь белый свет!».
Пусть, скажешь, любят вот эти строки,
в которых тело мое горит,
берут губами его пороки
и мой младенческий тайный стыд.
Поют гортанно все романсеро,
и вся любовь притекает ко мне.
И пахнет кровью, и пахнет серой
ночной жасмин на последней войне.
И если пули летят сквозь слово,
они летят миллионы лет
сквозь строки Пушкина и Гумилева,
сквозь андалузский расстрельный рассвет.
И ты тогда вспоминаешь невольно,
кем был, когда посылался сюда.
Ты был не ангелом, а любовью,
не ущемленной понятьем стыда,
не разделенной границей тела,
числом рожденья и грузом лет,
не остановленной тем пределом,
что шлет нацеленный в лоб пистолет.
Любовь без меры, любовь без срока,
ко всем, со всеми и навека...
Любовь по имени Гарсиа Лорка
в предсмертном сне одного старика.
* * *
Я не теряю ключи. Никогда.
У меня слишком много дверей,
куда я войти должна, как вода,
взломавшая лед январей.
Я не теряю ключи... К чему?
Когда у меня их нет.
Я просто вхожу в любую тюрьму,
как солнечный свет.
Я просто ее прохожу насквозь
и не дарую волю.
Я не хозяин здесь и не гость,
я ничего не стою -
так же, как радуга между туч
и между слов свеченье.
Я - не бездомна... Я - просто ключ...
Я знаю с рожденья, чей он.
* * *
Если я и желала чего -
самой малости - Розы Бога.
Я влетала в нее пчелой,
чтобы странницей у порога
оказаться в России вновь
на развале любых столетий
и опять рифмовать любовь,
как рифмуют в утробе дети
Разучилась премудрости я,
разучилась тоске и страху.
И трехтысячного бытия
разменяла крыло-рубаху
на невидимый лепесток,
шелестящий под нежной кожей,
на идуший сквозь кровь поток,
всем лицом на меня похожий.
Так нектар сквозь пчелу прошел,
и провел сквозь янтарь столетий.
Быть невидимой хорошо,
коль играют тебя на флейте.
И под камнем дышать легко,
возвращаясь обратно в розу.
Сквозь янтарное молоко
ты вдыхаешь меня, как воздух,
вспоминаешь слова на вкус,
те, что значили нам родное:
подорожник, рябины куст... -
те, что связаны все одною
светокровью грядущих вед,
светотенью былых мгновений,
где на все лишь один ответ
и единый язык, и гений.
* * *
Кто ты, Преподобная Фотиния.
ставшая мне ангелом-хранителем?
Засверкала ниточкою инея…
И пошла по той жемчужной нити я.
И скользила я на ней, искрила я –
искорка на белом – ярко-синяя.
Думала ль, что будешь над Россиею,
ты парить над девочкой, Фотиния?
Греческое имя и славянское
корнем света воедино связаны.
Над дубами, вербами и вязами
солнце возносило имя ясное.
Как понять душою ощутимое
мне твое присутствие, Фотиния?
Как в саду невидимом созревшее
гроздью света тело стало нежное,
от души почти неотличимое?..
В нем и виноградинка свечи моей,
в детстве пред иконою поставленной.
А потом из этой виноградины
прорастало слово светоносное
над еще девчоночьими косами.
Миловала ты или суровела,
укрывала разными покровами –
красным, белым, серою дерюжкою…
И снимала спесь суровой стружкою
до кости до самой, до основы –
до живого золотого слова.
Вот оно – простое… неделимое…
Это корень света наш, Фотиния.
* * *
Живая плоть земли -
и голуби, и утки,
и лебеди в пруду,
и эти воробьи -
зовущие меня
распахнутые руки
твои!
Рассмейся на сто лет
и до и после,
чтобы
не разминуться - нет! -
в поэзии и прозе,
и в песне соловья -
ну, вот же... вот же я!
Бегу по мостовой
в расстегнутых сандальях,
бренча одной серьгой,
сиренью расцветая
в глазах и волосах.
И что такое страх -
не знаю я, не знаю!
Я вижу Бога в снах!
Мне девять лет всего!
Мне девять зим...
А после...
дыханием твоим
меня разбудит поезд.
Ты весел и любим,
и ты - о боже! - возле...
«Иди ко мне, иди...» -
протягиваешь руки.
Живая плоть земли -
и ласточки, и утки,
и лебеди в пруду
стремятся вслед за мной.
И сердце все твердит
в вагонном перестуке:
«ты мой, ты мой, ты мой!..» -
как будто бы челнок
в живом сплетенье нитей
скольженье рук и ног...
...Стучатся: «Отворите!..»
Но говорит нам Бог:
«Любите же, любите!
Я сделал все, что мог!»
* * *
Погоди... еще о самом главном
Я скажу тебе - глаза в глаза...
Изогнулась вся улыбкой фавна
В окнах виноградная лоза.
Если умирать - умрем на юге!
Под ногами - музыка горит!
Колокольчик медный в рваном ухе
У цыгана пьяного звенит.
Так живешь себе светло и славно,
Бережешь и честь свою, и сан,
Но приходит гость с улыбкой фавна.
- Странник, - говорит, а сам, а сам...
Голубей пускает он из уха,
И звенит, звенит его серьга.
И поклоны бьет ему старуха,
А на нем - козлиные рога.
Да и весь увит он виноградом,
И с рогами дьявольски хорош.
Он поет, что верным будет братом,
А продаст, наверно, ни за грош.
На порог бы прежде не пустила,
Ну, а тут забыла срам и стыд.
И откуда в нем такая сила?!
Под ногами музыка горит!
Отчего, о Боже, с нею вместе
Так не страшно и на страшный суд?
Отчего из той козлиной шерсти
Ангельские крылья девы ткут?!
Нам уже на север нет возврата,
Там сожгут нас, верно, за грехи.
Ну, а здесь царицей винограда
Ты меня со смехом нареки.
Потому что север к нам коварен,
И не скрыться от суровых глаз.
А на юге все мы - божьи твари,
А на юге Бог возлюбит нас.
А простит, уж верно, и подавно,
Ведь грехов-то - музыка одна!
Ангел с молодой улыбкой фавна
Наливает красного вина!
* * *
Тайна ушедших
под воду, огонь и медные трубы
светит левее руля - посолонь...
И обжигает детские губы
сахар и соль...
Тайна ушедших
идет, как луна, на убыль -
нищенке на ладонь -
ломаного гроша касанье
вдруг превращается в стрекозу!
Все, что цыганка мне предсказала -
все разразилось в эту грозу!
Пляшет цыган
на старой подкове,
четверть луны примеряя пятой.
Все, что осталось в сказанном слове,
больше не станет священной водой.
Все, что аукнулось в сгинувшем предке,
в песне моей откликнулось днесь.
Пляшет цыган на последней монетке.
Значит судьба под пятою - здесь!
Пляшет, вычерпывая колодец -
пьяный колодец до самого дна,
пляшет любовник духа и плоти,
дно выбивая в бочке вина.
И припадая в хмелю на коленце,
освобождает он от оков
сердце мое,
безграничное сердце,
солнцем наполненное до краев.
* * *
Полсада - пепелище!
Полсада - Бог един!
Да выбитое днище
игрою царских вин.
И значит полнолунье,
пропахшее вином,
растреснется к полудню
грозою...
На излом
пойдет пространство рая
средь гибельных лавин
плодов и снов...
Тогда я
игрою царских вин
восстану и взыграю,
взрывая погреба.
И плоть сверкнет иная
от каждого ребра:
И свет, и тень, и возглас,
и вздох из тростника,
и огненная поросль,
и первая строка! -
Вот почему мы порознь...
и вместе навека!
ДЕТСКОЕ ЗАКЛИНАНИЕ
Во мне живет желание тебя,
как странный сюжет
о невозможном -
все то,
чего в мире не было и нет,
дышит, горит и трепещет под кожей...
все то,
чего в мире не было и нет,
во мне выдыхает: быть может...
в далекой-далекой Атлантиде
кто-то молчит о своем невозможном,
кто-то летит, горит и сновидит
дрожью под кожей...
На переломе света и тени
в тонком просвете
иди осторожно -
с нами играют странные дети,
еще не рожденные в прошлом.
Возьми свое острое «то, чего нет»
заверни в невозможное
и зарой под сливой...
через много-много миллионов лет
найдешь и будешь счастливой...
ФЕЯ УЛИТОК
1
Улитка ползет по небу…
Мальчик выходит из древа…
Ничего нет внутри,
кроме звука,
ничего нет внутри,
кроме сердца,
ничего нет внутри,
кроме Бога,
заплаканного,
как больной ребенок…
Ничего нет внутри,
кроме боли…
Даже в полете помни –
по изгибу твоего крыла
ползет улитка.
Будь осторожен…
Будь осторожен…
2
Сорок лет он мечтал о собаке,
похожей на спящего ангела,
и однажды купил улитку.
Он поселил ее в аквариуме
с мутными стеклами,
и она поползла по небу…
Пока он спал,
она ощупывала его лицо
влажными рожками,
и он просыпался от слез,
которые пролил в детстве,
плача
о Фее Улиток.
3
Жила-была Фея Улиток
внутри души сгоревшего дерева.
Она ни в кого не превращалась
внутри души сгоревшего дерева.
Она просто ползла по небу
внутри души сгоревшего дерева
и оставляла свой поющий след;
Июаау… июээу…
Эоом… эоом…
4
Однажды она встретила мальчика,
который мечтал о собаке,
похожей на спящего ангела.
Она прикоснулась рожками
к тому, что вовек несбываемо,
И ангел
увидел во сне,
что он лохматый и теплый
и гладит его ребенок…
И ангел,
проснувшись,
нашел
улитку
на месте крыльев…
И снова
проснулся
ребенком
в объятиях феи улиток…
5
И все, что летело по небу,
запело: июаау… июээу…
Эоом.. эоом…
И все, что ползло по земле,
стало подобным эху –
июаау… июээу…
Эоом… эоом…
И звери с горячею кровью –
июаау… июээу…
И змеи с холодною кровью –
июаау… июээу…
И люди с двойною кровью –
вдруг вспомнили Фею Улиток,
подобную древнему эху –
июаау… июээу…
Эоом… эоом…
5
Никогда не взять губами
то,
что найдено в небе,
никогда не взять губами
то,
что не взрощено на земле,
никогда не взять губами
плод сердца своего –
сказала Фея Улиток
и взяла его сны
губами,
как влажное эхо
поющего следа своего:
июаау… июээу…
эоом.. эоом…
Никто не живет отныне
в аквариуме с мутными стеклами…
Улитка ползет по небу…
Будь осторожен…
Будь осторожен,
мальчик…
* * *
Чтобы меня это эхо
не утащило
камнем
в небо,
ты привязал к ноге моей
маленькую флейту,
и посадил играть на ней
маленького мальчика.
И вот я парю нелепо
между дыханьем
ребенка
и Бога…
И поэтому мне
не страшна
эпоха.
* * *
Лишь на твоей ладони
я здесь хочу уснуть,
пусть даже Бог об этом
вовек не будет знать,
ведь ангела полету
улитки равен путь
по линии судьбы
твоей
ведущей
вспять...
* * *
Меж душою моею и телом
спал младенчески чистый огонь.
Я его разбудить посмела.
Вот рука моя… Только тронь –
и охватит - не страсть, не сила,
оставляющая ожог… -
тихий шепот внутри горнила:
хорошо нам с тобою, милый,
хорошо…
* * *
Но ведь было же, было
на углу Садовой и Невского
что-то такое на вкус,
словно игла внутри снегопада...
Я уже почти не боюсь,
не говорю: «не надо»,
не кричу по ночам,
не рифмую числа,
не хожу по врачам
в поисках смысла
собственного сердцебиения...
Иногда мне кажется, это мгновение, -
ну, как бы это сказать, -
когда делают укол в вену,
и долго не могут попасть...
И столько намело уже снега...
Медсестра-неумеха
приходит другой на смену...
Воспаление правого легкого... -
правого легкого дела -
когда трудно дышать...
и душа
смотрит сверху на тело
через три этажа
детского отделения
районной больницы...
И птицы летят, птицы,
нанизанные на гвоздь
на календарике старом...
Они пролетают насквозь
стены, палаты, нары
Первой, Второй Мировой,
и недоступную Вену,
где Штраус еще живой...
Боже ж ты мой!
Вечный соблазн
выразить невыразимое...
Не сказать ни о чем -
а только сердце
затронуть...
* * *
Пока мы жили
под крыльями ангелов,
мы удивлялись всему...
Я, помню,
чайник на плитку ставила,
и он выдавал мне
главу
романа в стихах,
и набело
ее переписывал мой сосед.
Когда мы жили
под крыльями ангелов,
нам было всем по семнадцать лет
в одном студенческом общежитии -
чему мы учились - бог весть? -
нас всех обвиняли, помню, в распитии.
Наверно, на то основания есть.
Но мне все же больше
в такое верится,
что ночью подмена напитков велась.
Пока мы жили
под крыльями фениксов,
над нами лишь музы имели власть.
А их было множество
и без сомнения
они приходили вдвоем и втроем.
И не кончались мои удивления
тому,
что мы
на свете живем
по-прежнему - боже! -
под крыльями ангелов
и сфинксов, и фениксов,
и алконост
летал по пролетам
с зажженным факелом!
И било шампанским смертельно в нос,
когда приблудный
великий поэтище
свою открывал суму
на пиру...
Мы все были вместе -
единое детище
чего-то... -
названия нет чему
ни здесь,
ни в наречье забытых прадедов.
А после...
мы дружно взорвали тюрьму
под крыльями сфинксов,
фениксов,
ангелов,
чтоб не досталась она никому -
Россия... Поэзия... Муза...
И прочие
осколки
названия нет чему.
И удивления наши кончились...
мы стали волками, собаками, кошками
и крысами,
что разносят чуму...
Но мы остались единое детище
чего-то
названия нет чему...
Когда приблудный
пьяный поэтище
снимает шапку
на небеси,
во лбу его что-то такое светится,
что хоть из рая святых выноси!
* * *
Уснувшие в башне -
проснутся в норе,
с крысиным
монархом
сверху...
Мы все
увязаны
в этой игре -
Нас крутят на счастье,
как фигу в прореху.
Любите же нас!
И нас хватит на всех!
На фиговом дереве -
ох, урожайно!
Бесплодна смоковница,
но...-
как на грех! -
стряхнула с ветвей нас...
И вовсе не жалко
потомков Каина -
по мнению одних,
по версии другой -
единокровных с Орфеем...
Комиссар полиции
знает не из книг,
как заметать следы
мы в веках
умеем.
Он не спит ночами,
взвешивая все «за»,
он не может проснуться,
взвешивая все «против».
Почему собаки
нам
не смотрят в глаза?..
И как мы находим
друг друга
в природе?
Кузнечики,
бабочки,
папоротника цвет,
шаги улитки
по склону -
укажут всегда,
где зарыт поэт
по благодати,
не по закону...
Дитя всех кровей -
сумасшедший стих,
немыт,
нечесан,
но дышит...
Дышит!
Я пью всегда за любовь!
За своих!
Даже за след их простывший!
Памяти Сергея Курехина
Вот и кончилось школьное утро.
Ангел мой, прогулявший урок,
на носках подымается круто
и крылом нажимает курок.
Накрывает казацкою буркой
эту нежную плоть из дождя.
И несет меня над Петербургом,
По-кабацки плечом поводя.
Не в свои погружается сани,
нанимает за гривну цыган,
И поют неземные цыгане:
«Капитан умирает от ран».
Запах лавра, свободы и ада,
ход конем из дворцовых пустот.
Но судьба отвечает матом
да на каждый твой царственный ход.
И сума, и тюрьма даровая,
и расстрельная наша стена
за седьмой остановкой трамвая,
где разобраны рельсы на
Вавилонскую башню эту,
там, где нами затянут швы...
И поставят ребром монету:
Жив, курилка? Конечно жив!
Песенка для Карла Густава Юнга
«Змея расцветает розой...» -
он шепчет в горячке, в бреду...
...И юнга походкой матросской
выходит на берег в порту.
Он грезит то лаской женской,
то встречею роковой.
И змейка в коробке венской
покачивает головой.
«Змея расцветает розой...» -
он шепчет заклятье сфер.
Он снял ее ночью с троса,
где парус стремился вверх.
И в этой коробке шляпной,
забытой дамой одной,
свою посадил он мамбу,
как будто розу весной…
…Он утром проснулся дома,
и в возрасте лет пяти...
Он понял, что очень долго
той розе в окне цвести.
И в этом огне, двоящем
и сердце его, и дом,
нашел он почтовый ящик
и кокон бабочки в нем.
«Змея расцветает розой...» -
прочел он в чужом письме...
Все просто, все очень просто...
Иди, моя радость, ко мне...
Детские стихи для взрослого дяди
Сердце мое
обмирает,
на твою улыбку глядя,
сердце мое
смотрит
большими глазами
и говорит тебе:
взрослый дядя,
зачем ты ходишь
в черном фраке,
зачем ты постукиваешь
черной тростью,
зачем ты держишь
в тоске и страхе
свою печальную гостью,
что никогда-никогда
на любовь ее не ответишь?...
Слышишь,
в окошко случится ветер?
Слышишь,
лифт поднимается
на двадцать пятое небо,
откуда никто не возвращался,
потому что никто там не был...
Есть такое чувство -
внезапная свежесть из сада,
которого нет нигде и не надо.
Потому что сердце смотрит
большими глазами
только туда,
куда мы сами
посмотреть не смеем
и не умеем...
Так музыка
говорит о любви
с Орфеем
о нежности, робости,
и невозможности
ничьим быть владением...
* * *
Священному безумию сродни
жасмином расцветающие дни.
Жасмином нынче дышит рай и ад!
И даже змей не источает яд,
а мыльные пускает пузыри,
целуясь с соловьями до зари.
И я сама который раз на дню
по номеру заветному звоню.
Моя любовь во лбу моем горит!
И я для всех такой имею вид,
как в ритуальной росписи шаман.
А мой сосед... Он шляпу снял: «Шарман!»
И мой сосед выходит в сад один
и падает в дуреющий жасмин
в обнимку с арамейским коньяком,
и там поет трагическим сверчком.
Он сам себе и хор, и дирижер,
он, как на перекрестке светофор,
мигает желтым глазом в темноте
и видит сны не те... не те... не те,
где я к нему раздетая бегу!
Он подарил их злейшему врагу
по праву сей тантрической любви.
И что мне делать, боже?! Се ля ви!
Я выбегаю в садик вслед за ним
и в этот трижды проклятый жасмин
я падаю, практически, без чувств...
И я лечу... лечу.. лечу...
И слышу из жасмина я слова:
«Ерше ля фам, месье, шерше ля фам!»
Сказка для музыканта
Когда я смотрела,
не отрываясь,
на вас,
вдоль Вашей поющей струны,
мне сердце мое
показалось вальсом,
вернувшимся с тайной войны
без нот, музыкантов, бродячих танцоров,
и с детской любовной горячкой за сорок,
но выжившим даже в аду.
Оно бормотало стихи и считалки,
оно подавало наивные знаки -
мол, вот я - с любовью великой иду!
Оно бы казалось совсем идиотом,
но вдруг музыканты припомнили ноты!
Восстали из гроба и Моцарт, и Штраус
а вслед дирижером воскресла и Радость
в оркестре, пришедшем с войны -
бывал он печальным,
смешным, простодушным,
в боях ни единой собаке ненужным,
расстрелянным был со спины.
Но птицы упорно гнездились в скелетах,
и пели упорно про вечное «это».
Ну, вот и допелись! –
Воскресли поэты
когда-то великой страны.
В своих пиджаках, гимнастерках и фраках
восстали поэты России из праха,
воскликнули все, как один:
- Ну, вот мы живые, живые! Смотрите!
Любите же нас, поскорее, любите!
Нас Бог для любви возвратил!
Несите нам розы и красные вина,
давайте в любви объясняться взаимно,
по мере желаний и сил...
А что было дальше? Вы знаете сами...
Истории новый виток в мелодраме -
в бродячем оркестре бомжей
был каждый когда-то великим поэтом,
воскресшим однажды в счастливое лето,
когда возмечталось душе
о вечной любви... И безумная радость
маленько с подарками перестаралась,
пытаясь нам всем угодить...
Я сказку свою отдала музыканту -
он взял на гитаре ответные такты
и так мне сказал:
будем жить!
* * *
Столько тысяч лет без свидания!
Как рубаха, истлела тюрьма.
От такого непонимания
даже боги сошли с ума.
Все пласты временные сдвинулись -
хочешь век выбирай любой.
Магазины взорвались винные -
пейте, граждане, за любовь!
Золотой повернется ключик -
и откроет любой тупик.
Так вселенский компьютер глючит,
что свидания каждый миг.
«Вот и свиделись, - скажешь, - свиделись»
щурясь сквозь бесконечный свет.
Жили ангелы в той обители,
а теперь никого в ней нет...
* * *
Кисти брошены и палитры…
Опрокинут с холстом мольберт…
Две горячие краски слиты
В новый испепеляющий цвет.
И его не поймать губами
и скольжением тайных змей.
Мы до встречи были рабами –
каждый в раковине своей.
А теперь все летит, стремится –
тело в теле, душа в душе!
И улитке вершина снится,
на которой она уже
трижды раковину взломала,
трижды розою расцвела.
Но ей мало этого, мало!
Ей, сгоревшей уже до тла,
Не хватает теперь тепла.
* * *
Так греют руки у запретного огня,
не замечая, что одежда загорелась.
И если это пламя – моя последняя броня,
то, что такое – моя последняя смелость?
Уже почти ничего невозможно сказать –
только взгляд
мимо…
Но я знаю свои глаза –
они говорят
на всех языках мира.
Им все равно, какой нынче год,
век, этикет, устав.
Им все равно, какой перевод
Лживый предложат уста.
Ты можешь поехать в Китай, Тибет…
А лучше выпьем на брудершафт.
Мои глаза расскажут тебе,
о чем забыла твоя душа.
ТИБЕТСКИЙ СТРАННИК
1
Тибетский странник,
разве ты не был послан -
высечь из сердца моего
каменный цветок?
Еще немного
и будет поздно
замалчивать то,
что кричит между строк.
Еще немного
и этот Васильевский остров
сам поплывет на Восток.
И это все то,
что казалось любовью,
и это все то,
что сквозь ребра и печень
росло, как бамбук…
Зачем же в пустыне,
жажду удвоив,
мне детской рукою
брошен спасательный круг?
Еще немного
и я поплыву над Невою
этим объятьем
недотянувшихся рук.
Тибетский странник,
то стариком, то ребенком,
голосом Будды
смеющийся надо мной,
и окликающий кровь мою звонко
всей оглушительной тишиной.
Еще немного
и я разорву эту пленку
ту, что когда-то казалась стеной...
Еще немного
и сердце на ритме ломком
сделает шаг...
2.
Мне тебя запретили мечтать, обнимать,
даже трогать…
Это значит пора превращать
Сердце – в Бога…
3
Потому что ты малый глупый ребенок,
а я - древняя певчая сказочница.
Ты напел мне такую песню спросонок,
что покой потеряла душа моя.
Потому что ты - древний певчий ребенок,
а я - глупая юная сказочница.
Перевертыш никак не понять обертонный -
то смеется душа в нем, то плачется.
Будто где-то в Тибете, в священной пещере
кто-то спит и во сне улыбается.
Ему снится невеста на Тайной Вечере,
и сомати тот сон называется.
И поет он во сне о своей Атлантиде
и о той, что услышала весть его.
И качается шар на серебряной нити,
на две чаши расколотый песнею.
И в одной отражается - древний ребенок,
а в другой - эта певчая сказочница.
Поменялись они голосами спросонок
и по-детски теперь удивляются.
* * *
Здравствуй племя золотое прокаженное -
косточки, подобранные в тон.
Ты подумай сам, ну не грешно ли мне
петь с тобой, мой брат Тутанхамон.
Мы пришли сюда сквозь многоточия
тайною улиточьей тропой.
Разболтай же ангелам все то, чем я
поделилась в песенках с тобой.
Белые березы на папирусе
детскою начертаны рукой,
вы в песках Сахары вдруг приснились мне,
и великой стала я рекой.
И текла сквозь зной и отражала я
жизнь свою на родине иной.
На березе птица пела шалая
и была она - тобой и мной...
Мальчик русый музыку выискивал
средь пугливой ивовой лозы.
Отражался облик триединственный
в крыльях задремавшей стрекозы.
И любое слово было сладостно
мне в родном певучем языке.
Называли люди меня Ладою,
а очнулась я, не знаю кем.
И не знаю, как же называется
это междометие времен...
Наливай же все, что наливается,
золотой мой брат Тутанхамон!
* * *
Разлука…
Обратная сторона лица –
уже за дверью…
По буквам
читается боль с конца.
И я не верю,
что можно выжить,
что можно жить
и днем, и ночью…
Смотри же –
обратная сторона души
видна воочью!
Считалочка для Нефертити
Что-то творится с моей головой
в Древнем Египте оставившей свой
царский убор и бородку-змею
и королевскую эту семью.
Дети и сестры, возлюбленный брат!..
Что-то двоится мой царственный взгляд
вижу я красные стены Кремля,
где Вавилонская башня моя
мир прочертила - наискосок
парой слегка зарифмованных строк:
почерком детским дымит пароход,
почерком детским поземка метет.
Почерком детским - имя и год...
Детский-то, детский, да только не тот...
Ножницы... Камень... Бумага...
- Ничья!
Как я - о Боже! - люблю англичан
за пустозвонный лимерика свет:
жил-был в одном королевстве поэт,
жил бы себе не печалился,
если бы был англичанином,
и позабыл, что поэт...
* * *
Мне сказали, что это лечится -
даже самый большой абсурд.
И пришла я на рынок греческий,
и купила я перламутр.
Мне велел продавец шаманистый
настоять его на спирту.
И с тех пор я забыла начисто
все, что правдой горчит во рту.
Я спускалась, держась за поручни,
в тот колодец, где соль одна.
Там, где каждому после полночи
светит что-то свое со дна.
Раскусила я все тогда еще,
весь нехитрый наш перламутр -
не спасают здесь утопающих,
а за ними вослед идут.
И никак это все не лечится...
Мир абсурден, а ты премудр...
Оттого и на рынке греческом
не кончается перламутр.
ПЕРСТЕНЬ-СЛОН
Перстень-слон – знак заветной магнезии -
из далеких краев Индонезии
прибыл к нам на пурпурном крыле
птицы, ищущей наш лепрозорий…
О, какие, мой ангел, зори
и бессмертие на игле!
О, мой ангел, мы снова вместе,
да, мой ангел, и этот перстень
со слоновьею головой
то ли выкован высшей кастой,
то ли вымечтан той проказой,
что зовется у нас судьбой.
Перстень-слон - в нем тайник для сердца,
Перстень-слон - он менял владельцев,
растворяясь, как соль в руках.
Ну, а мне он пришелся впору,
словно все, что чужое вору,
все, что плохо лежит в веках.
Коль наденешь его на руку,
все любови идут по кругу,
и возлюбленных алый шлейф,
словно царская кровь клубится.
Птица шалая, аки львица,
птица ярая, аки лев,
на крыло свое поднимает,
камнем оземь с небес бросает.
Ну, а камень встает стеной -
там, где в башне поет Царица,
там, где Кремль о Кремень искрится,
О, мой ангел, Тобой и Мной!
* * *
Отберите спички у девочки со спичками!
Что это за дело - поджигать сердца.
Пусть летит за море
с птичками-синичками,
поджигает волны серы и свинца.
Там она прославится во языцех притчею,
Там родит от ворона белых лебедят.
Нет. Стоит и чиркает –
и последней спичкою
Все поджечь пытается сердце у тебя
Вот спешит замерзший,
Ганс спешит замерзший,
Христиан замерзший.
Андерсен к тому ж.
Всех одною спичкой
обогреть он сможет.
Только той синичке
он не будет муж.
Птичка моя птичка, бедная синичка.
Уж рука устала спички поджигать...
Море догорело... Побледнело личико...
Но еще чирикаешь, но еще жива...
Что у нас в запасе - песни или басни?
Спичечка последняя в мокром коробке.
Что ж это творится, Господи мой Спасе -
Ты смотри-ка, тронулся лед уж на реке.
Всем спасибо скажем –
дедушке Крылову,
Гансу Христиану, что не доглядел
той последней спички,
поджигавшей, к слову,
море с океаном и любой удел.
И пожарным тоже кланяемся в пояс,
что не поспешили, впрочем, как всегда.
Вот горим, пылаем - погибаем, то есть -
хором запевая: «Горе - не беда!»
Потому что плавились
не в такой лавине,
потому что рекам
нашим нет конца.
Потому что кто-то
на последней льдине
спичкою промокшей
нам поджег сердца.
* * *
Вишневый сад,
запущенный,
заброшенный,
из косточки вишневой
тайно взрощенный,
что под периной
барскою
дворянской
хранилась,
как волшебная горошина....
А мы с тобой,
не званы
и не прошены,
и китежских кровей мы,
а не царских.
А мы с тобой
тут жили
и не чуяли,
что в воздухе завеяло пачулями
и с соловьями вдруг не стало сладу.
А мы с тобой
на тех вишневых косточках
такое вытворяли в позе лотоса,
что как не пропасти тут было саду?!
Он прорастал сквозь нас
и в нас вплетался,
и он навеки в нас в ту ночь остался,
как плод во чреве непорочных жен.
А утром, мы едва открыли веки -
из берегов земные вышли реки,
и был вишневый сад в них отражен.
* * *
Некому ладонь
положить
на больной висок,
некому услышать
детский голосок
из маленькой ранки
на голове
о том,
как холодно мне в Москве.
Последнюю печь я в столице топлю
под небом рекламы
на самом краю
вишневого сада,
забытого здесь,
как детского ангела
тихая весть...
Есть белые пятна на карте Москвы -
там белые лилии, певчие львы,
под снегом больная моя голова
и в печке погасшей сырые дрова...
Вот так-то, брат Пушкин, не страшно я вру,
как милая Мери поет на пиру.
* * *
Вот мы и расстались, мои птицы…
Вот мы и расстались, мои дети…
Вот мы и расстались мои сестры…
И братья расстались…
Говорят – хоть и не было чаши,
а все равно она была полной,
оттого мы летели друг в друге,
оттого мы молчали друг в друге,
и умирали друг в друге…
Я уже не свожу
рваные края ветра –
я уже не жду -
срастется…
А в детстве у меня был сон любимый.
Я его выманивали из сердца,
а теперь
он летит близко-близко,
и все равно
его я не вижу.
* * *
Вербоносную жизнь свою в этом городе
то в рукав я прятала, то - в перчатку,
в повседневной мороке,
в журнальном ворохе,
выдавая судьбу свою за опечатку.
Укоряли меня, что уж больно я певчая,
что живая слишком и натуральная.
В этом времени до неприличия вечная -
батарейки свои заряжаю от рая.
Старомодное это энергопитание
мне всегда казалось более верным,
чем прививки от спида,
тоски,
прирастание
к телеграфным столбам
позвоночником вербным.
И я знала всегда,
где под толщей асфальтовой
прозябают мои светоносные корни.
Как пророки твердят,
по теории квантовой
мы в потоке одном,
исключительно горнем.
А подробности века, приметы, реалии...
Ради Бога! Пожалуйста! Это же просто -
наконечники стрел
и в музейном гербарии
прорастают, случается, дивною розой.
* * *
Разгадала я эту дрожь,
эту страсть - на костре согреться!
Бабка-знахарка, словно нож,
цвет купальский вонзила в сердце.
Вот прививка Иванова дня
от соблазнов и всех похмелий!
И с тех пор не берет меня
никакое иное зелье.
Ни веселие гашиша,
ни полынный укус абсента...
Все сжигает моя душа
в этом грозном экстазе света.
ВОРОЖБА ПОД ДВОРЦОВЫМ МОСТОМ
Ангелы летят, ангелы и вороны...
Солнце висит на подъемном кране...
Закат отражается в проруби,
в проруби-иордани...
А мы все ловим друг друга ртами
сквозь ангелов летящих и воронов.
Рты набиты пухом и перьями,
шерстью медвежьей и волчьей,
а мы все ловим друг друга потеряно
сквозь эти звериные ночи.
Ангел кувыркается вороном,
бомж на мосту присвистывает:
«Ну, глядишь ты-ка...»
Ледяная дорога оборвана,
словно ленточка финишная.
А мы все ловим друг друга горлом -
ноты высшие,
низшие -
до хрипа и рыка,
до рыбьего крика!
Тише... тише...
Смотри-ка,
под Дворцовым мостом
пляшет Кришна -
юродивый Гришка
лед обламывает ногами,
танцует счастливыми нами,
обнимаясь руками нашими,
«что с вами, любимые?» -
спрашивая...
И ночь звериная,
уже не страшная,
уходит
и вздохом,
и вздрогом...
Машина пожарная
красным единорогом
фары в Неве остужает...
И ворожит душа мне:
«Под Дворцовым мостом
я спустилась с крестом
прямо в корни судьбы.
Под Дворцовым мостом
я связала узлом
эти корни судьбы -
ангелов связала и воронов,
шерсть медвежью
и пух лебяжий,
на Восток
идущий скорый
и на Запад
Боинг летящий,
век тринадцатый
с тысячелетьем третьим...
Вот мы и встретились!
Встретились -
болью в единой ране -
закат и рассвет в Иордани.
Что будет, о Господи, с нами?!
Под Дворцовым мостом
я связала узлом
лед и пламя!
АИСТЫ
Это русское поле поет,
черной линией высоковольтною!
Это аиста вольный полет
черно-белою молнией!
И летят они, и стоят
над столбами над телеграфными,
как пиратские шхуны в ряд
над пучиною многотравною.
Все хотелось мне перекроить
парусами пиратскими -
черно-белое: «быть иль не быть»...
Эти аисты - к радости!
Черно-белый огонь на столбах
черно-белыми крыльями сгинет.
Мы из тех черно-белых рубах
вырывались нагими.
Снова всполохи туч грозовых
это небо заполнили.
Назови же меня, назови
этой радугой-молнией!
Пусть на двух телеграфных свечах -
и не рядышком, и не порознь
наши кровные птицы кричат
да во весь человечий голос!
СКАЗАНИЕ О ПОСЛЕДНЕЙ ВОРОЖБЕ
Птица кричит в ночи, как последний поезд,
где-то там далеко – за последними дачами…
Я встану ночью… Из рукомойника умоюсь
красной ржавчиной…
Чтобы больше о тебе не мечтать, не грезить,
я приехала сюда к старой знахарке.
Она сидела на веранде в плетеном кресле
и с ветром объяснялась знаками.
Я сказала ей - пусть уйдут его губы,
те, что мне нигде не дают покоя...
Я сказала ей - пусть уйдут его руки,
что меня раздевают перед самой собою...
Я сказала ей - пусть хоть что-то случится
вопреки моему желанию,
пусть ягненка родит слепая волчица
и себя принесет на заклание.
А она мне ответила - там, за околицей
требуху доедают волки,
и слепое сердце твое колотится
на латунной его иголке.
И ложишься ты спать и встаешь свободной,
как с изнанки пришитая пуговица,
И в сто жизней его ты завернута плотно,
словно в детские слезы луковица.
А когда его руки тебя раздевают,
то тогда и кончается жизнь вся.
И партер, и галерка тогда рыдают
и седой режиссер божится,
что вовек он не ставил такую пьесу,
не кувыркался вороном,
просто вышел однажды спиною к лесу
с поднятым воротом
Просто вынул зеркальце из кармана –
и нырнул в зазеркалье рыбой сам.
«Вот и вся, - говорит, - тебе, мать, нирвана.
Вот и стой, где стоишь – не рыпайся».
И стояла я за последним жилищем,
где не пахло уже человеческим.
И направо прошли толпы грешных нищих,
а налево - безгрешной нечисти.
И направился каждый к своей отчизне,
под ногами моими расколотой.
И сходило с меня сто напрасных жизней,
не вместивших такого голода.
И рычал этот голод, сердца выгрызая,
по векам да по странам рыская,
а все думали - девочка бродит босая,
дразнит волка своей ирискою.
А все думали – просит себе, Бога ради.
Причитали над ней да плакали…
Я проснулась ночью на чужой веранде –
с кем-то я объяснялась знаками.
И смотрел этот кто-то с тоской неизбывной
из вовеки небывшего прошлого,
и кричал обреченной немою рыбой,
во спасенье к ногам моим брошенной...
...А теперь, - напоследок сказала гадалка, -
отдели свою душу от вымысла...
И сто первая жизнь вдруг заплакала жалко,
Как дитя, что из моря вынесло.
* * *
Я уже не целую ночью твой голос.
Я играю на флейте...
И танец кобры
созерцаю в себе,
распуская пояс...
уходя из-под рук,
из-под ног... как поезд,
что идет под откос...
в этот час недобрый
Изнутри он обит под небесный бархат,
и в соседнем купе все играет флейта
то из Моцарта что-нибудь, то из Баха.
И на стыках вагонных скрежещет где-то -
то ли точат ножи,
то ли сходит с рельса
жизнь моя
и парит над лесом
желтой бабочкой -
девочкой
из Китая,
кто такая,
не зная,
не понимая,
что под звуки флейты
снимают вето,
и уводят детей
за синие горы...
И танцуют всю ночь
крылатые кобры
над влюбленными
спящими в круге света.
* * *
Каждая собака дружит с травкой,
под бетонной скрытою плитой.
Оттого что трудно быть собакой
в этот век, асфальтом залитой.
Лучше волком в человечьей шкуре,
иль в овечьей ангелом с небес.
А в собачьей прячется натуре
к человеку явный перевес.
Оттого она его кусает,
защищая правила свои.
Оттого так яростно мечтает
о какой-то неземной любви
И любой укушенный собакой,
понимает это неспроста.
Он идет к хозяину за справкой,
что душа у пса его чиста.
А потом приходит он в больницу
для таких - укушенных судьбой,
начиная чистую страницу
в новом человечестве собой.
ПРИТЧА О ПТИЧКЕ ГО.
И в подземном тоннеле метро
мне гадала цыганка хитро:
«Ты прости его так - за то,
что он не был святой водой,
что он не был живой водой,
и простою водой тоже не был,
даже малым глотком слюны
в той пустыне, где плеск волны
миражом заслоняет небо.
Для русалки, какой он муж?!
Ты прости его. В эту сушь
и Господь не забросит невод».
Но сказала я: «Всех молитв
мне не хватит на этот стыд,
всех небесных громов и молний.
Он святою водой налит,
словно чан средь алтарных плит.
Он живою водой наполнен.
В нем божественный кто-то спит.
Этот кто-то... - он не простит,
коль прервать не удастся сон мне.
Посмотри - этот храм горит!»
А цыганка и говорит:
«Не смотри на огонь. На солнце
Подними ты свой вещий зрак.
Коль сгорает Иван-дурак,
он в огне обернется волком.
Но на что тебе этот волк?
Он не помнит, где твой порог,
он не вспомнит и пары строк
тех, что были ему уроком,
когда он в этом храме спал...»
Я прлаток сорвала со лба:
«Ну, так что ж это?!»
«Не судьба!» -
рассмеялась цыганка звонко:
«Оглянись-ка! Да не зевай!
Видишь зеркало? Попугай
перед зеркалом в клетке тонкой.
Эта вещь до того тонка,
что невидима в три витка
и покажется опереньем
попугаю с разумным зреньем.
В это зеркало он глядит,
как свободный орел! И стыд
хочешь ты пробудить в попугае?
Он свободен, красив и сыт,
по-ученому говорит,
слово в слово наш спор повторяя.
«Для того, кто в том храме спит...» -
донеслось, словно весть из рая.
«Ну, так выпусти же его!» -
вдруг вскричала цыганка зло.
«Бог с тобой, моя птичка Го! -
я ответила с легким сердцем, -
мне достоинств твоих не счесть.
Донеси же до спящих весть!» -
Я открыла витую дверцу, -
«Да не будет твой путь зловещ.
Ты лети и Господь с тобою!»
«Ох, и тонкая это вещь -
выпускать попугая на волю...» -
сгинул голос цыганки той...
И я стала святой водой,
и я стала живой водой,
и простою водой тоже стала я...
И проснулась я в храме том,
где за треснувшим в свет крестом,
как за приотворенным окном,
только солнце рассветное таяло,
только клетка качалась пустая.
«Вот туда я пойду! Туда я...» -
Я воскликнула...
Этот крик
Был услышан в метро в час пик,
где и я продолжала качаться.
Тот же поезд, и тот же мир,
та же в сущности ситуация.
Как сказал бы один факир:
«Фигли было сопротивляться»
Ведь набрать-то лишь восемь цифр.
«Где же ты?»
«Я на той же станции!»
«Стой на месте! Я сей же миг!»
....................................................
«Здесь устроили просто цирк!» -
надрывался сержант по рации, -
«Психотропный свершен теракт!»
Милицейский спешил наряд,
и факир с попугаем рад
был в толпе поскорей затеряться.
Это право немудрено -
ведь в подземных тоннелях метро
продолжали все целоваться!
* * *
Я сражалась с собой не на жизнь, а на смерть,
чтоб чужими глазами на небо смотреть,
чтоб чужими руками тебя обнимать.
Ну, и кто я теперь? Я - слепа и нема.
Оттого и хожу в синема...
Я живу на авось, как жила на авось,
Ну, а сердце меня прожигало насквозь
и сражалось со мной за живые слова,
за живые... как будто и вправду права
только боль, только наша сума и тюрьма,
да быть может, еще синема...
Я не в силах ответить иллюзии нет,
где такой нерушимый во всем хеппи энд,
где в сраженье опять побеждает добро...
Вот опять и опять побеждает оно...
С кем теперь я сражаюсь, я не понима...
Синема, ты мое синема...
* * *
Я знала когда-то несколько
совсем настоящих вещей:
шлем Александра Невского
да запах российских щей,
что шел оттуда – из шлема…
Мне это дед объяснил,
когда он именем шельма
бабку мою крестил.
Еще цветение кладбища
на поминальных днях.
Самая настоящая
там собиралась родня.
Кто от кого родился?
Кто, под каким крестом?..
После живой водицы
не было речи о том.
Пахло землей изначальною,
Хлебом горячим… золой…
Это и означало все
Быть средь живых – живой!
Свечи… Пасхальные крашенки…
Цветущий терновник… еще
Губы любви настоящие -
И целование щек…
Здесь, под кремлевскою звонницей,
падающей во тьму,
К чему мне все это вспомнилось?
Да просто так… Ни к чему…
ЦАРИЦА РАДОСТИ
(фрагменты из раешной сказки для голоса и диджериду)
Пролог
Я скажу вам без всякой предвзятости,
без метафор и прочей возни -
мое сердце живет в эмиграции
лет, наверно, уж больше пятнадцати
и попробуй его верни.
Где оно, боже праведный, шляется,
по какой такой стороне?!
Что оно доказать старается
и кому? Неужели мне?!
Для кого оно копит свидетельства
в мире собственного бытия,
где отпущена им на ветер вся
жизнь моя...
Ни о ком оно не позаботилось,
на последней струне дрожа,
все рвалось из души и плоти, как
рыба с парой небесных жабр.
И теперь вот такая дистанция
между мной и сердцем моим,
для меня это - эмиграция,
а для доктора - рваный ритм.
Он диагноз творит угрожающе,
Мол, настанет и мой черед...
Ведь друзья мои и товарищи
отправляются в перелет
за сердцами, что в эмиграции -
по билетам в один конец.
И в изгнании Муза Радости
как Царица больных сердец.
И решила я: пусть поцарствует,
скомороший мой бубенец.
Ведь сказала бабушка надвое
про терновый и царский венец.
И ушла я от всех кардиологов,
и достойной своей судьбы,
и вошла я большое облако
скоморошьей лихой гульбы.
И на этом великом празднестве,
с австралийской трубой в руке
Вдруг очнулась Царицей Радости
В скоморошьем я колпаке.
1
Песня Царицы Радости
(первый алхимический рецепт)
Как хорошо быть сумасшедшей!
Зеленых денег не копить,
И на Руси пугая леших,
В трубу термитную трубить.
Ее прогрызли мне термиты
в леса Австралии... И вот
я нынче тем и знаменита,
что в ней живу который год,
как в башне древняя сивилла!
Вот так без всяческих хлопот
вопрос квартирный я решила
и перешла культуру вброд.
Мол, велика ты Мать Россия,
ну, а поэты все - в гробах!
Я разрешила все красиво:
теперь мой отчий дом - труба!
Пускай себе кусают локти
миллионеры всех мастей.
Ведь философский камень в моде,
а он сокрыт в трубе моей.
Как богоизбранный бездельник,
я превращаю в злато все.
И скоро будут вместо денег
одни трехстишия Басе.
И все тогда миллионеры
засядут хором за стихи.
И создадут они шедевры.
И Бог простит им все грехи.
2
Пробуждение
(второй алхимический рецепт)
Я утром проснулась Царицей Радости
двенадцати отроду лет,
а вместе со мною Царицей Радости
проснулся и мой сосед.
Ему упала на подоконник
записка от воробья:
«Соседушка милый! Ведь вы не покойник!
Чирикайте так же, как я!
Бегите к зеркалу и смотрите,
как новый ваш облик хорош!
На вас не какой-нибудь рваный свитер,
а мантия алых роз.
У вас на макушке сверкает корона
и женская тайна в глазах,
и смотрят мужчины на вас влюбленно,
не в силах понять этот знак.
Вам вечно - двенадцать лет отроду!
И вирус счастья - в крови!
Сбривайте скорее бороду
И утопайте в любви!
3
Белые слоны
Белые слоны трубят победу!
В хоботе один держит лиру!
Через Гималаи к Тибету
нас несут к великому пиру!
Белые слоны летят по небу!
Крыльев их размах - шире Индий!
Снизу смотрят все - чешут репу,
и кричат вослед: «Нас возьмите!»
На слонах моих места хватит
странникам любым, всей России!
Залезайте все сходу, братья.
Белые слоны нынче в силе!
Белые слоны прут в нирвану.
В их тени стоять неспродручно.
Прицепись скорей к каравану.
И тоске своей сделай ручкой!
Белые слоны - цвет акаций!
Белые слоны - плоть жасмина!
Будем на лету целоваться.
Будем красить ночь в цвет кармина!
Будем все добры и крылаты!
Будем, как слоны и как дети!
И тогда мечи все и латы
в лиры перельют на планете!
СКАЗКИ ЭХНАТОНА ДЛЯ ЦАРИЦЫ РАДОСТИ
1
Солнечное диджериду
Все удивляются, что я еще пишу
и от почтовых голубей ответа жду.
Все удивляются, что я еще дышу,
хоть в основном уже в диджериду.
И эта австралийская труба,
что спущена мне радугой с небес,
как Книга Голубиная полна
сказаний дивных и простых чудес.
В ней древние языки восстают,
и ангелы сплетают звукоряд
с праматеринским эхом, где в раю
все на одном наречье говорят.
Оно как будто дерево-свирель,
что взрощено из солнечных корней,
и в сердцевине самой – колыбель
для королевских снов сокрыта в ней.
Однажды самый преданный термит
для королевы рода своего
в ней выгрыз тот поющий лабиринт,
где слово зародилось из слогов.
Как будто вздох из самых милых уст,
И в тех устах проросшее зерно…
Я знаю поцелуй его на вкус,
Когда гортань ласкает мне оно.
Кусая жадно онемевший рот,
Касаясь языка внутри и щек,
Поныне слово древнее растет,
Как поцелуй наш будущий еще.
Так что ж тут удивляться, что пишу,
И голубей гоняю в облаках.
С возлюбленными всеми я дышу
Дыханием одним во всех веках…
2
Песнь Эхнатона
Любимая, -
он говорит и смеется, -
я раньше запел, чем проснулся от солнца, -
поет и смеется во сне! -
я раньше запел, чем проснулся от рук твоих.
Во сне ты казалась мне веточкой хрупкою,
что робко тянулась ко мне -
египетской девочкой, тенью от ириса,
рисунком ребенка на сгибе папируса,
желанной и тайной втройне.
И вот я запел, как дитя неосознанно,
я раньше запел, чем родился от солнца я,
От солнца и... - да! - от тебя! -
от сердца сестры и желанья возлюбленной,
меня разбудившей и мною пригубленной,
как терпкая влага дождя.
Любимая, -
он говорит и смеется все, -
я солнце раскрыл,
словно лотос,
и в лотосе
тебя я нашел, -
говорит и смеется он,
смеется до солнечных слез -
тебя я раскрыл, словно солнце,
и в солнце том
еще один лотос пророс.
В нем шесть дочерей и сестер,
целых шестеро,
твоих дочерей! –
в лепестковом их шелесте
седьмую назвал я своей –
тебя! –
сердцевину из солнца и лотоса,
еще не раскрытую,
солнечным голосом
звучащую мне все ясней.
Любимая, - он говорит и смеется, -
я слышу язык восходящего солнца -
там слово и сердце в божественной паре
становятся нами! Становятся нами!
Там в слове ликуют все божии твари,
и пятна поют на большом ягуаре,
как пятна на солнце,
и даже луна,
тебя отражая, поет: игуа!
И я - игуа... игуа... игуарий... -
пою и сверкаю в заоблачной яви,
и кто я такой - я не знаю... не знаю...
Но я познаю и себя, и тебя,
Когда я пою – игуаа… игуааа…
...Любимая, - он говорит и смеется,
рожденный из голоса, слова и солнца...
3
Она выходит из диджериду,
Похожая на младшую сестру,
танцующая девочка-волна –
Он говорит – она Царица Ра!
Она Царица Радости и сна,
испившая волшебного вина.
Она выходит из диджериду
Невидимой у мира на виду.
Она струится из любых имен –
что Нефертити ей,.что Эхнатон –
Она поток и радуга-змея,
Она Царица вдоха – траюрраа,
Она Царица выдоха – терьюю,
Она у каждой ноты на краю
трепещет, превышая свой закон,
и ждет, когда ее окликнет он!
Но он давно забыл свой детский сон
Он зацелован радугой змеей,
он стал волной,
он ею стал
самой.
4
Какой у него нежный рот,
у того, кто играет на австралийской трубе.
Он листок агавы губами берет,
вырастающий из ноты «ре».
В австралийских джунглях есть такие цветы
с завязанными глазами и раскрытым ртом.
Они в полночь с Богом говорят на «ты»,
но молчат о том,
какой у него нежный взгляд
у того, кто играет на австралийской трубе.
Сквозь него все птицы и звери глядят
и жемчужной каплей сверкает яд
на прокушенной детской губе.
Чтоб никто не посмел украсть поцелуй
Ни на ноте «ми», ни на ноте «ре»,
кроме девы тайных воздушных струй.
что живет в австралийской трубе.
* * *
Сцепленные зубы
мертвому
разжимавшая
песней,
как будто ножом...
Подступавшая...
Подступавшая
к сердцу,
как тайный ожог.
А на утро без всякой дрожи
уходящая прочь
вместе с кожей
того,
кто дороже всего...
Что же ты медлишь?!
Что же
Ты жалеешь его?!..
Тернии... тернии... нити
Ариадны и Парки... Термитник,
создающий в своей пирамиде
идеальный строй.
Там ты каждому будешь сестрой!
Ну, а кто
Тебя вспомнит той -
Танцующей в Древнем Египте,
На грядущее наступающей
всей стопою - на шелк... на шов...
Зубы мертвому разжимающей
песнею,
как ножом...
